О литературе и не только о ней. Ответная статья на статью Ярослава Пичугина «Безмолвие и глухота в поэзии ХХ века»
Попытка литературоведческого анализа, предпринятого Ярославом Пичугиным («Безмолвие и глухота в поэзии ХХ века») безусловно оригинальна и интересна. Похоже, что до него подобного исследования не предпринималось. Первое слово «безмолвие» порождает ассоциации с ведическими космогониями, раскрывающими грандиозные картины Творения и с знаменитой пушкинской ремаркой в «Борисе Годунове»: «Народ безмолвствует». Миг рождения слова из хаоса молчания завораживает и притягивает, «тишину нужно слушать» и сама по себе тишина не является безмолвием. Безмолвие представляется более грозным, тотальным событием, чем просто тишина. Понимая это, Я.Пичугин выносит в название своего доклада именно «безмолвие».
Словарь Даля определяет «безмолвие» следующим образом: «БЕЗМОЛВИЕ ср. молчание, молчок, тишина, тишь; отсутствие говора, голоса, звука. Безмолвный, молчащий, не издающий никакого звука. Безмолвник м. безмолвница ж. наложивший на себя обет молчания; молчальник; | молчаливый, мало говорящий. Безмолвствовать, молчать, замолкнуть, не говорить ни слова, не издавать никакого звука. Безмолвить кого, лишать речи; безмолветь, замолчать, замолкнуть. Испуг обезмолвил меня; я со страха обезмолвел.». Обратим внимание: именно сравнить с «тишиной», «молчанием», а не отождествить с ними! Поэтому те примеры, которые используются Я.Пичугиным в подтвержение темы «тишины» не совсем подходят для темы «безмолвия».
Строго говоря, не совсем корректно ставить в один ряд «безмолвие» и «глухоту». Если у человека не удалены голосовые связки, то звуки он сможет издать. Вопрос в том, насколько эти звуки являются речью в привычном нам смысле слова. Глухоту лично я больше склонен понимать не как феномен, достойный поэтического осмысления, а как болезнь, которую медицина не научилась толком лечить. К сожалению, эта болезнь нарушает систему коммуникации (общения) человека, что приводит к необходимости формирования альтернативных систем общения (жестовых, чтению с губ, постановке звуков), чтобы действительно не обезмолвить человека, не выключить его из общества.
Сразу скажу, что поэтические творчество в моем понимании всегда было результатом мучительного процесса душевного (а не физического) самоосознания человека, это своего рода Посвящение души. Луша человека свободна от его физических недостатков и в этом плане использование таких слов как «глухота», «слепота» и прочее в поэзии не стоит понимать только в контексте проявления конкретных физических недугов. Но Ярослав Пичугин в своем исследовании делает попытку показать создание образа глухого человека в поэзии. Так? Тогда позволю себе спросить его, где он нашел в этом образе безмолвие? Разве жестовая речь для глухого человека не средство общения? На мой взгляд, только поверхностно можно связать глухоту и безмолвие, а кому нужны поверхностные исследования?
Почему-то стихотворение А.С.Пушкина «Пророк» приводится Я.Пичугиным как пример «временной глухоты», хотя его можно рассматривать и как пример глубокой медитации. Энциклопедический словарь определяет «медитацию» (от лат. meditatio - размышление) как умственное действие, цель которого - приведение психики человека в состояние углубленности и сосредоточенности; сопровождается телесной расслабленностью, отсутствием эмоциональных проявлений, отрешенностью от внешних объектов. Медитация играет важную роль в индийской философии и религии (особенно в йоге), в Др. Греции - в пифагореизме, платонизме и неоплатонизме, в мистике суфизма, отчасти - православия (т. н. "умное делание") и католицизма. Я склонен думать, что Пушкинский серафим помогает пророку войти в медитативный транс, в результате которого он и получает «нечеловеческий слух», а временная глухота тут ни при чем и просто вроде притянута за уши.
Но тут я позволю себе отойти от поэзии и обратить внимание читателя на интереснейший образ глухонемой девушки Люси, созданный писателем-фантастом Клиффордом Саймаком в романе «Пересадочная станция». Именно с нею оказывается сплетена судьба Инека Уоллиса, смотрителя Галактической станции, землянина и всего Галактического сообщества. Вот как К.Саймак вводит ее в повествование своего романа (эпизод, когда Люси лечит бабочку с помятым крылом): «Инек обошел девушку сбоку, и, заметив его, Люси не испугалась и не удивилась. Наверно, подумал он, для нее это естественно, она давно привыкла, что кто-нибудь может беззвучено подойти сзади и неожиданно оказаться рядом.
Глаза ее блестели, а лицо излучало внутренний свет, словно она только что испытала какое-то радостное душевное потрясение. И он в который раз подумал о том, каково это - жить в мире полного молчания, без общения с людьми. Может быть, и не совсем без общения, но, во всяком случае, в стороне от тех свободных потоков информации, которыми все остальные люди обмениваются просто по праву рождения.
Он слышал, что ее несколько раз пытались определить в государственную школу для глухих, но ничего из этого не получилось. В первый раз она убежала и бродила по окрестностям несколько дней, прежде чем сумела найти свой дом. Позже просто устраивала «забастовки», отказывалась слушаться и вообще участвовать в какой-либо форме обучения.
Глядя, как она сидит с бабочкой на пальце, Инек решил, что знает, почему это происходило: Люси жила в своем собственном мире, в мире, к которому она привыкла, в котором она знала, как себя вести. В этом мире она не чувствовала себя ущербной, что наверняка случилось бы, если ее насильно втянуть в нормальный человеческий мир.
Зачем ей язык жестов и умение читать по губам, если у нее отнимут чистоту души?
Она принадлежала этим лесам и холмам, весенним цветам и осенним перелетам птиц. Она была частью этого мира, мира близкого и понятного ей. Она жила в старом, затерянном уголке природы, занимая то жилище, которое человечество давно оставило - если оно вообще когда-либо им владело.
Вот она - с золотисто-красной бабочкой на кончике пальца, встревоженная, полная ожидания, лицо светится от сознания исполненного долга. Она, именно она живет такой полной жизнью, какой не доводилось жить никому из тех, кого Инек знал».
В финале романа Люси становится Хранителем Талисмана - механизма, возвращающего Галактике мир, разум и спокойствие, таким Хранителем, какого искали по всем уголкам вселенной долгие-долгие годы… Романтично? Красиво? Да не только. Мне представляется, что тема «глухоты» является своего рода темой экстремальной ситуации, с одной стороны, и нравственной темой с другой. Поэзия, литература - это прежде всего Слово. Нет глухих поэтов, тем более нет глухой литературы. Посмотрите на «Литературную россыпь» сайта «ДН» - кого из ее авторов вы отнесете к «глухим»? Просто для человека с недостатком слуха овладение Словом становится достаточно сложным и непростым процессом, требующим значительных усилий. И физический недостаток ни в коей мере не может быть оправданием или прикрытием низких творческих успехов, если они имеются.
Вернемся к поэзии. Я не могу разделить мнение Я.Пичугина о том. что слово «молчи» в стихотворении Тютчева («Молчи, скрывайся и таи») соответствует выбранной им теме. Это опять больше относится к медитации, кстати, герметизм ее и предполагает (в широком смысле слова герметизм - это комплекс оккультных наук, древних знаний, интересующихся этим могу отослать к книгам Е.П.Блаватской, Н.К.Рериха). Образ демона куда интереснее. Достаточно вспомнить лермонтовское: «Печальный Демон, дух изгнанья…», чтобы ощутить ассоциацию с рассматриваемой темой. Но и тут Тютчевские зарницы «как демоны глухонемые» можно понять в контексте молчания, медитации, а не глухоты. Зарницы - это молчаливые изгнанники, а вовсе не жестоговорящие, которых хочет видеть в них Я.Пичугин.
И, наконец, если следовать такой «дубовой» логике (жестоговорящие – значит глухие), то к глухим надо причислить сурдопереводчиков, массонов с их ритуальными жестами, водолазов и крановщиков…
Мне кажется, что любой исследователь этой темы, встав на позиции терминологических привязок к рассматриваемому вопросу (раз написано «глухонемые», так это о глухих) допустит ошибку. Метафористический смысл термина «глухонемой» и производных от него в поэзии ближе к «молчаливым изгнанникам», он ассоциируется с темой отторжения от сущего, обособленности от общеисторического процесса, наличия особенного пути развития. В этом смысле звучит, как мне кажется и Волошинские строки. Глухонемота как дар вестничества? Приведенный выше мною отрывок из Саймака тоже ложится в эту канву. И что, судя по этому всех глухонемых надо объявить вестниками? Забавно. На ВТЭК человеку с недостатком слуха скорее идиотом выглядеть надо (говорить не умею, писать тоже, образование - высшее…). А может вовсе и не глухонемоту имел в виду Волошин, а просто не смог подобрать другого термина в великом и могучем русском языке для обозначения того же медитативного состояния внутреннего взора? А в него, как показывает современная оккультная практика, не только глухие от рождения и от болезни могут входить - вон сколько сейчас астрологов и провидцев развелось. Нострадамус, кстати, по описаниям, в таком состоянии и писал свои катрены. И Свенденборг тоже. Это просто состояние отрешения от всего сущего, когда действительно, приходит вдохновение и строки.
Мне очень жаль, что Я.Пичугин не разделяет тему молчания от темы глухонемоты по болезни. По этой причине он видит сквозные нити у Мандельштама, выводя их по формальным признакам. Одно дело «первоначальная немота» как желание поэта попасть в условия девственно чистого первозданного мира, прозрение им истинного мгновения из картины создания сущего мира, другое дело - приводимый отрывок из «Египетской марки» - умница, Мандельштам, о глухих написал. Но это же его ТАЛАНТ, его видение. И, честно скажу, если бы не подсказка Пичугина насчет игры слов по немецкой семантике, то я бы лично ее не уловил. А, может, это просто так совпало? Просто бытовая сценка, увиденная и описанная поэтом? А мы потом ее раздуваем в тему? Выстраиваем умозрительные связи? Интересно, но и только.
Следующая тема - тема жеста, жестовой речи. И тут я бы повторил замеченное выше, что далеко не всегда жест является исключительным атрибутом человека с недостатком слуха и дефектами речи. Аквалангисты и водолазы, например, используют свои системы жестов, условные жесты были в чести у массонов… Людям свойственно подкреплять свою устную речь жестом, ораторов специально этому учат на курсах ораторского мастерства. Так что ничего уникального и обособленного в теме жеста нет. И Цветаевское «жесты торжеств» я бы не рассматривал как отражение именно жестово-мимической речи глухих. Просто обычный человеческий жест… Но есть стихи, и Я.Пичугин их приводит, которые посвящены именно неслышащим людям. А зачем?
Если до сих пор в большинстве случаев шло косвенное и вроде не всегда обоснованное увязывание поэтических тем с неслышащими, то когда они становятся действующими героями, устанавливается прямая связь. И тут, мне кажется, кроется секрет парадоксов Пичугинского исследования. Конкретно-адресные строки и стихи В.Хлебникова, М.Петровых, Ю.Мориц просто потрясают и создают ОБРАТНЫЕ СВЯЗИ к темам молчания, безмолвия, демона глухонемого… Но именно ОБРАТНЫЕ. А наш исследователь по ним устанавливает прямые. Но всегда ли обратное может служить доказательством наличия прямой связи? Это может быть частный случай, работающий только тогда, когда смысловой объем прямой связи полностью совпадает с объемом обратной, то есть они тождественны. В нашем же случае не так. Глухой - молчит, но не все, кто молчат - глухие. Глухой использует жест, но не все, кто используют жесты - глухие. Комментарии нужны?
Теперь перейдем непосредственно к самим «глухим» поэтам (ох, не по душе мне это клеймо - «глухой поэт»! Еще и еще раз повторяю: нет и не может их быть! Есть просто поэты! А тут прописали: «Антология глухих поэтов»…). Пичугин начинает с уже ставшей «хрестоматийной» красивой внешне бессмыслицы И.Исаева: «Мы живем островами молчания…». Да если бы сам Исаев жил островом молчания, он бы ни членом СП, ни поэтом не был. Все дело и как раз в том, что мы всеми доступными способами и драпаем с этих островов, кто как может и кто куда может, поскольку понимаем их гибельность. И вся деятельность «Камертона» - это отнюдь не создание из отдельных островов материка молчания. Это прорыв, бегство в Большую Литературу. А с чем прибежали, наш исследователь показывает «цыфирой и фактом» - «весомо, грубо, зримо», говоря словами Маяковского. Действительно, есть чем гордиться. Но…
Мне лично кажется, что литературоведческому анализу этой части исследования можно было бы уделить больше внимания. Безмолвие и глухота в поэзии самих неслышащих… Полярные точки - смирение и борьба. Путь падения и путь Победы. И тот, и другой - трагичны и жестоки, может, поэтому в данном уголке поэзии даже веселые стихи М.Веселова отдают садомазохизмом?
Понимание того, что «тишина - не беззвучье» и «мир тишины - не значит мир глухого», пробуждает деятельные натуры к действию. Мне лично очень близки именно деятельные позиции, а не смакование своих проблем со слухом и несчастий. И, как правило, деятельные натуры уходит в своих творческих исканиях от темы глухоты - она начинает тормозить их развитие. Мне кажется, что тема глухоты тут выступает своего рода стартовой площадкой, это боль, которая переживается самим человеком на душевном уровне, а потом его душа освобождается от этой боли и уходит на другие горизонты, это боль, которая может быть впервые выплескивается на рифмованные строчки, и, если уж возвращаешься к ней позже, то совсем немного, лишь для самооценки пройденного пути. Скажу так: если в творчестве неслышащего человека нет иных тем, кроме оной глухоты и связанного с нею бытия, то грош ему цена. А этот аспект Я.Пичугин, на мой взгляд, вообще не отразил. Напротив, он делает весьма туманный и малопонятный для меня лично «философический» вывод о том, что «творчество неслышащих поэтов доказывает (!), что глубина наполненности миром измеряется мерой тишины» и далее: «Верно и обратное: тишина (безмолвие) определяют и глубину окружающего нас мира». Да не этим, дорогой мой Ярослав Борисыч! Мерой деятельности, общественной позицией, личной позицией, наконец, все определяется! Тем. что философию, как говорится, не «по Гегелю» учат…
Сравни, дорогой, вот сидят два алкоголика за столом и один изрекает: «Глубина наполненности нашего мира измеряется мерой выпитого», а другой в ответ: «Верно и обратное - мера выпитого определяет глубину нашего мира». Действительно, верно…
О творческом процессе и исканиях истины можно спорить бесконечно. В целом, как мне кажется, сделана заявка на серьезное литературоведческое исследование, но сама его структура не продумана. Заявка осталась, к сожалению, заявкой…
Настораживает другое: а не случайно ли выбран именно такой контекст исследования, не есть ли это просто выполнение политического заказа воговской системы? Тогда данное исследование можно спокойно прочитать и забыть. Хорошая передовица, с цитатами, с фамилиями… Если же его сделал ученый по крику своей души, то о нем стоит поспорить. Впрочем, это уже мое личное мнение.
Юрий Грум-Гржимайло
2002г.